Лоренц Бёллингер, доктор права, профессор уголовного права и криминологии Бременского университета, содиректор Бременского института исследований криминальной политики и Бременского института исследований наркополитики (BISDRO), психоаналитик



ЮНОСТЬ, СЕКСУАЛЬНОЕ НАСИЛИЕ И УГОЛОВНОЕ ПРАВО


ВВЕДЕНИЕ

Когда-то, особенно в 60-е и 70-е годы XX века, уголовно-правовая наука черпала вдохновение в идее междисциплинарного просвещения. В Германии тот период был отмечен целым рядом выдающихся научных работ (Jäger, 1957; Bauer et al., 1963; Schorsch, 1993; Lautmann, 1980; и многие другие). Большинство тогдашних видных экспертов в области сексуальности и соответствующей уголовно-правовой политики либо участвовали в относящихся к ней парламентских слушаниях, либо активно влияли на проводившиеся в то время дебаты, что в 1975 году вылилось в коренное реформирование и либерализацию законодательства о сексуальных преступлениях. От принципа «защиты морали» тогда почти полностью отказались. Однако уже в 80-е началось движение маятника в обратном направлении: возрождение «принципа защиты морали», даже, можно сказать, некоторый реванш «моралистов», вызванный переоценкой опасности, исходящей от сексуальных преступников. Чтобы подтвердить либо опровергнуть такую оценку, необходимо рассмотреть современное состояние германской уголовно-правовой науки и смежных наук.


ДОКТРИНА «УГОЛОВНО-ПРАВОВОЙ ЗАЩИТЫ ЦЕННОСТЕЙ» (RECHTSGÜTERSCHUTZ): ИСТОРИЯ ВОПРОСА

В соответствии с современной теорией познания, общественное «зло преступления» не существует само по себе. Оно конструируется самим обществом: закон и прецедент определяют его абстрактно, правоприменительная практика - конкретно (Hassemer, 1995; Jäger, 1987). Процесс определения понятия преступления, помимо всего прочего, отражает соотношение общественных сил, и его необходимо анализировать и дифференцировать междисциплинарными методами в двух плоскостях: эмпирической и нормотворческой. В демократическом, правовом обществе угроза [уголовного] наказания и его применение есть ultima ratio (последний аргумент) государства в осуществлении своей политики, крайний метод ограничения прав гражданина. Обвинительный приговор несет в себе чрезвычайно мощный отпечаток морального и эмоционального осуждения, а тюремное заключение означает почти полное лишение человека его фундаментальных свобод. Уголовный закон, таким образом, имеет как практическое, так и символическое значение.

Чтобы оправдать настолько глубокое нарушение человеческих прав, определение «зла» или «общественной проблемы» и их виновников не должно быть произвольным. Оно должно соответствовать строжайшим нормативным критериям, которые, в свою очередь, подразумевают важные эмпирические основания. Даже кажущиеся универсальными и непреходящими понятия «естественного закона», как и любое вмешательство в индивидуальные права, приходится постоянно сверять с нормами и стандартами прав человека и верховенства писаного права (Jäger, 1987).

Воплощенная в германской Конституции «теория законотворчества» обеспечивает систему критериев, а установленные ею процедуры обеспечивают адекватное нормативное и эмпирическое исследование и оценку важнейших ценностей, необходимости и способов их защиты, а также соотнесение охраняемых ценностей с ценой вмешательства. Цель не оправдывает средства: все способы борьбы с общественными опасностями должны отвечать этим закрепленным в Конституции базовым принципам. Сохранение человеческого достоинства - главное условие соблюдения гражданами этих норм.

Конституционность уголовного закона как системы норм, не только обосновывающей необходимость наказания, но и ограничивающей его, определяется следующим набором принципов (Jäger, 1984; Nestler, 1998):

1. Вопрос необходимости защиты тех или иных нормативных ценностей (Rechtsgüterschutzprinzip) как обосновывает качественно, так и ограничивает вмешательство государства в права граждан. Это «принцип необходимости» (Erforderlichkeit) - первый из трех центральных доктринальных элементов наиболее общей конституционно-правовой аксиомы - «принципа соразмерности». Обоснованной является криминализация лишь тех деяний, которые наносят очевидный ущерб или несут серьезную угрозу существенным ценностям граждан или общества. Недопустима криминализация деяний, реализующих право человека на самоопределение или противоречащих абстрактным культурным ценностям либо индивидуальной или субкультурной морали, не нанося кому-либо существенного вреда. Вред или угроза, исходящие от криминализуемых деяний, должны быть доказаны эмпирически (см. постановление Федерального конституционного суда по «порнографическому делу Fanny Hill»: BVerfGE 23, 40ff; также подробный анализ: Jäger, 1957 и Hassemer, 1995).

2. «Принцип уверенности» (Bestimmtheitsprinzip, ст. 103 II Конституции) и так называемые «цели наказания» (Strafzwecke) направлены на оценку инструментальной ценности правовых норм и вмешательства. Они определяют второй элемент принципа соразмерности - «принцип целесообразности» (Geeignetheit). Криминализовать можно только те эмпирически доказанные виды вредных или опасных деяний, которые достаточно тяжки, чтобы оправдать социальные издержки уголовного разбирательства и наказания. Уголовное право, как самый грубый инструмент государства, должно оставаться крайним средством решения общественных проблем. Прежде чем вводить за что-либо уголовную ответственность, необходимо рассмотреть возможность использования иных средств. Законодательная и судебная власть должны тщательно взвешивать и сопоставлять возможный «вторичный» общественный вред от применения закона с той пользой, которую приносит практическая защита ценностей и символическое восстановление законного порядка. Своевременно используя научные методы и учитывая механизмы манипуляции СМИ, законодатель должен постоянно следить за тем, насколько определение «зла» следует переменчивой ценностной шкале населения.

3. И, наконец, принципы «неправоты» и «вины» (Unrechts- и Schuldprinzip) образуют третий, количественный, элемент принципа соразмерности: принцип пропорциональности наказания тяжести преступления. Эта тяжесть должна определяться исходя из обобщенной оценки причиняемого вреда и степени вины как меры способности виновных подчиняться императиву писаного закона.

Правомерное применение уголовного закона или прецедента требует реалистичной оценки рассматриваемого правонарушения и соразмерности оценки вины и наказания. Подобно тому и законодатель, творя законы, должен рассматривать и анализировать реальность сквозь призму вышеизложенных конституционных принципов. Создавая тот или иной состав преступления, необходимо тщательно взвешивать вред и опасность, исходящие как от самого деяния, так и от правовой реакции на него. И только если плюсы очевидным образом перевешивают минусы, криминализацию можно считать оправданной - для этого мало одних лишь благих намерений. Карательные меры не должны быть следствием неподтвержденных предположений, предрассудков, мифов или каких-либо «народных требований».

Таковы конституционные идеалы уголовного закона. Реальный же процесс законотворчества часто бывает весьма далек от идеала. На решения законодателей всегда влияют в том числе и скрытые мотивы, отражающие их узкие, не относящиеся к делу интересы. И все же в правовом государстве подсистема уголовного права всегда должна стремиться к тому, чтобы закон как можно меньше расходился с реальностью. Формирование и толкование закона должно неизменно соответствовать результатам научных исследований и анализа представлений общества о норме (Hassemer, 1995). Необходима регулярная экспертная оценка эффективности уже принятых законов. Законодателя можно сравнить с товаропроизводителем, несущим полную ответственность за свой товар перед потребителем. В случае сомнений в целесообразности криминализации хотя бы по одному из перечисленных критериев законодатель должен от нее отказаться в пользу более функциональных альтернатив.

С некоторыми оговорками можно утверждать, что в 70-е и 80-е годы был достигнут определенный прогресс в осуществлении обрисованных мною идеалов. Но этот прогресс был весьма непрочен и легко обратим (Jäger, 1987). Порой мне кажется, что с тех пор от принципа строгой законности остался лишь фасад, а остальное здание будто сровняли с землей - особенно это касается сферы сексуальных преступлений. Далее я проиллюстрирую этот тезис.

Эволюция принципа защиты ценностей

В теории уголовного права общепринятая интерпретация принципа защиты ценностей когда-то имела четкую, материальную основу: изначально она определялась как «интересы человека, требующие защиты» (Hassemer, 1995). Это определение требовало от общества создания объективных, стандартизированных категорий для закрепления ценностей в законодательстве. Таким образом, определение «охраняемой ценности» стало фундаментальным элементом в вопросе криминализации. В вопросе правоприменения то же определение стало основой толкования закона. Такой подход обеспечил переход уголовно-правовой системы от защиты абстрактной морали к защите конкретных ценностей, определяемых по существу.

Однако сохранилась опасность абстрактного толкования понятия охраняемой ценности с целью приспособления его к обслуживанию государственных и групповых интересов. В правоведческой доктрине получило распространение представление об «универсальных» и «коллективных» объектах охраны, что привело к размыванию приоритета интересов человека.

Теперь мы наблюдаем следующую фазу размывания некогда четкого определения охраняемой ценности: так называемая «доктрина жертвы» (Victimodogmatik) пытается поставить сам процесс отправления правосудия в непосредственную зависимость от интересов потерпевших. Подобный метод чужд классической уголовно-правовой доктрине, поскольку он предполагает высокую степень субъективизма и предвзятости при осуществлении тех процедур, сама суть и смысл которых - в разрешении общественных конфликтов единообразным и обобщающим способом, не дающим потерпевшим чрезмерной власти в уголовном процессе.

Подобный отход от принципа верховенства закона, на мой взгляд, не может быть оправдан заботой о благе жертв. Верховенство закона никоим образом не противоречит тому очевидному факту, что государство должно обеспечивать жертвам преступлений получение достаточной компенсации за причиненные им страдания и ущерб. Для этого в действующем законодательстве, в том числе уголовном, предусмотрены механизмы возмещения материального ущерба, морального и физического вреда при посредничестве государства. Но право «казнить и миловать», власть причинять страдания и унижение должны оставаться его исключительной привилегией - иначе мы можем скатиться к некоему подобию суда Линча. Государство не может себе позволить превратиться в орудие личной мести, ведь «достоинство наказания» лежит в совершенно иной плоскости.

И в отношении второго элемента принципа соразмерности, определяющего целесообразность уголовно-правового вмешательства, наблюдаются противоречивые тенденции. С одной стороны, такие цели наказания, как «позитивная специальная профилактика» и реабилитация, все чаще рассматриваются в качестве необходимых условий защиты ценностей. В результате наблюдается неуклонное снижение количества приговоров, связанных с эмпирически не оправданным и контрпродуктивным лишением свободы и соответствующее расширение применения более мягких санкций, таких, как обязательное трудоустройство, общественные работы, запрет на определенные виды деятельности, выплата компенсации потерпевшим, возмещение материального ущерба, принудительное лечение и т.п.

И в то же самое время в сфере сексуальных преступлений, под влиянием истерии, раздутой СМИ и политиками, мы видим прямо противоположный процесс: в результате ужесточения законодательства и судебной практики неимоверно расширилось применение именно лишения свободы.

Жертвы преступлений получают моральное удовлетворение в результате признания их таковыми в уголовном процессе. Однако тюремное заключение преступника, как показывают исследования, вовсе не является непременным условием «утешения» жертвы. В большинстве случаев жертвы преступлений испытывают гораздо большее утешение от применения к преступникам таких функциональных и инструментальных мер, как выплата компенсации, общественные работы, лечение и т.п.

Что же касается третьего элемента принципа соразмерности - меры неправоты и вины, прослеживается стремление и законодателя, и правоприменителя учитывать все социогенетические особенности как виновных, так и потерпевших.

Таким образом, проповедуемое ослабление процессуальных гарантий и растущий субъективизм в толковании понятия охраняемой ценности ведут к возвращению «принципа защиты морали» в законодательство о сексуальных преступлениях, к попустительству произвольным, популистским определениям, навязываемым СМИ и политическими силами. Все это вынуждает меня констатировать, что те достижения правовой теории, что заложили основу реформ семидесятых, отделения охраняемых ценностей от морали, в последнее время были практически сведены на нет.

Размывание доктрины и непоследовательность правовых оценок

На уровне как законодателя, так и высоких судов наблюдается тенденция ко все более туманной и «всеохватной» терминологии, к расширительным, «целесообразным» толкованиям, позволяющим «подводить под статью» все большее число обстоятельств. Эта тенденция просто бросается в глаза в сфере правонарушений, связанных с наркотиками, но и в законодательстве о сексуальных преступлениях она весьма заметна. Конституционный принцип уверенности все более ставится под сомнение. И лишь в очень немногих случаях Федеральный конституционный суд попытался как-то ограничить этот процесс эрозии.

Практика парламентских «сделок» также расширяется, продуцируя «слабые компромиссы», как например, сохранение абстрактного определения неправоты при освобождении от ответственности на процессуальном уровне.

Расширение наказуемости

Во всем мире уголовное право используют нынче как популистское средство имитации бурной государственной деятельности, оставляя без внимания истинные социоструктурные причины и определяющие факторы недугов общества. Такая «символическая политика» стала, похоже, излюбленным инструментом современного «общества риска». При этом совершенно игнорируется тот факт, что практически все риски имеют социальную природу и не поддаются «симптоматическому лечению». В результате все большее число «рискованных» деяний, которые должны бы оставаться в компетенции гражданского и административного права, то есть разрешаться методами, аналогичными системе страхования, или наказываться штрафами, становятся уголовно наказуемыми. Все чаще объектом наказания становится не только нанесение реального ущерба охраняемым ценностям, но и создание для них даже малейшей угрозы. Когда-то в компетенции уголовного права находились лишь очень серьезные виды таких угроз. Более того, уголовно-правовая система получает все больше процессуальных полномочий вмешиваться даже в тех случаях, где вообще нет каких-либо конкретных подозрений на совершение преступления, что является чисто профилактической мерой, которая должна оставаться в исключительном ведении полиции. А ведь когда-то разделению уголовного права и полномочий полиции в Германии придавали особое значение, поскольку их слияние было одним из отличительных признаков нацистского режима. Все это ведет к утрате демократических основ правового государства.

Неадекватность санкций

Будто не замечая результатов клинических исследований сексуальных отклонений и правонарушений, законодатели и суды отправляют осужденных за сексуальные преступления в тюрьмы вместо лечебных учреждений - в точности как это было до реформ семидесятых. Их молча поддерживают судебные психиатры, все чаще признавая подсудимых полностью вменяемыми. Как будто вся система, не выдержав публичного нажима, капитулировала, несмотря на неуклонное снижение статистики сексуальных преступлений за последние 30 лет.


ВЕРОЯТНЫЕ ПРИЧИНЫ ИЗМЕНЕНИЙ В УГОЛОВНО-ПРАВОВОЙ СИСТЕМЕ

Описанные мною перемены кажутся мне симптоматичными. Они, по всей видимости, говорят об общей склонности государства отказываться от строгих принципов верховенства права в пользу прагматичной политики, ориентированной на функциональность и эффективность. Подобная «целесообразность» (Zweckrationalität, в том значении, в котором это слово употреблял Макс Вебер) служит не столько решению обозначенных проблем, сколько символической цели демонстрации внешне эффективных усилий государства, направленных лишь на завоевание голосов избирателей, без особых затрат с его стороны. Для этого используют чрезмерную драматизацию относительно заурядных ситуаций и даже выдумывают несуществующие проблемы.

Парадоксальным и циничным образом в эпоху порожденных самим обществом массовых и поистине грозных опасностей уголовное право объявили чуть ли не единственным средством борьбы с ними, отрицая тот факт, что по-настоящему серьезные опасности невозможно устранить, борясь лишь с их симптомами.

Вдумчивый анализ, эмпирические исследования, тщательное взвешивание преимуществ и издержек уголовно-правового вмешательства отброшены как старомодные излишества. Решения в области уголовного права принимаются теперь исключительно по политическим соображениям: либо в расчете на «спрос», то есть результаты опросов населения, либо «предложение», то есть имеющиеся ресурсы и подходящие способы их «освоения». Проблемы не решают, их лишь «держат под контролем». Проблемные ситуации и «группы риска» все более стараются «локализовать» и изолировать от общества, а не интегрировать.

Все это вполне может быть присуще постиндустриальному правовому обществу как таковому. И все же, по моему мнению, именно такие явления, как глобализация, монополизация и концентрация власти, вызвали качественный скачок. Произошло определенное огрубление и утрата стыдливости, что можно считать неким «побочным продуктом» бесстыдства современной «публичной» сексуальности. Я не имею в виду моральную оценку явления. Я лишь хочу выразить мысль, что статус «сексуального нарушителя» является, в некоем смысле, оборотной стороной «сексуализации» публичной жизни: того, кто не соответствует ее внешним правилам, из нее изгоняют. Обеим этим «сторонам» присуще то, что можно назвать растущей коллективной пограничной структурой: отчуждение, отсутствие осмысленных и эмоционально прочных межличностных отношений, взаимовыручки и сопереживания, психологический механизм расщепления в виде разделения на «хороших» и «плохих», эксплуатация, злоупотребление и манипуляция ближними.

При этом нельзя отрицать и некоторых позитивных изменений в уголовном законодательстве. Часть предписанных законодателями мер воздействия на осужденных кажутся одновременно и гуманными, и эффективными. Например, в Германии все осужденные за сексуальные преступления обязаны проходить диагностику и курс лечения; в случае отказа они теряют право на условно-досрочное освобождение. Но и этот прогресс обманчив, так как система не работает: во-первых, в тюрьмах не хватает квалифицированных психотерапевтов, и у государства нет средств на их содержание; во-вторых, закон обязывает психотерапевтов докладывать властям все подробности их работы с пациентами, что во многих случаях создает лишь иллюзию излечения, поскольку условно-досрочное освобождение возможно только при положительных результатах.


ЗАКОН И МОРАЛЬ, ЗАКОН И СЕКСУАЛЬНОСТЬ

Каким же образом уголовное право, как оно есть на бумаге и в действии, влияет на проблему сексуального насилия и сексуального злоупотребления детьми? Мой тезис: ни действующее законодательство, ни его судебное, политическое или журналистское преломление не способны ни устранить, ни даже существенно ослабить то, что является ее основой. Более того, они ее только усугубляют.

Сегодня профессионалы и политики рассматривают уголовное право как очень своевременный инструмент предотвращения и управления рисками. При таком подходе и сексуальные преступления рассматривают как разновидность риска, не вдаваясь в тонкости этого явления. Те профессиональные группы, которые наживаются на подобном отношении к вопросу, особенно «индустрия» психотерапии и СМИ, не различают ни его симптоматологии, ни социального контекста, рисуя все в черно-белых красках и ставя себе задачу сделать сексуальных преступников «нормальными». Такое непонимание сложных механизмов развития и взаимодействия сексуальных отклонений неявным образом ведет к тому бездумному «морализму», который мы имели ранее.

По сравнению с «обычными», например имущественными, преступлениями, в этой сфере популистские политические и коммерческие силы имеют гораздо больше возможностей эксплуатировать те глубоко запрятанные фантазии и аффекты обывателя, которые обычно подавляются, отрицаются или проецируются вовне. Это явление можно условно назвать «истеризацией» общественного мнения. Одна из таких «проекций» - «страх перед преступностью», за которым зорко следят и которым манипулируют СМИ и политики.

Ведомые рыночной конъюнктурой, а также некоторой долей страсти и азарта, политики и СМИ стали постановщиками некоей драмы, разыгрываемой в воображении народа и имеющей мало общего с реальностью. Например, в 1971 г. было зарегистрировано 77 убийств на сексуальной почве, и СМИ сообщили о 80 случаях сексуальных злоупотреблений детьми, а в 1996 г. - 22 убийства на сексуальной почве и 800 сообщений о сексуальных злоупотреблениях детьми (Rüther, 1998). Такое легкое и беспрепятственное «опосредованное» удовлетворение страсти в форме вуайеризма не проходит без последствий для виновников и жертв сексуальных преступлений.

В процессе того, что на макроскопическом и социологическом уровне можно назвать «распределением ярлыков», участники социального взаимодействия, образно выражаясь, «натягивают» на себя определенные роли. Этот непростой механизм формирует самоотождествление «актеров» в результате длительного процесса взаимодействия. Микроструктура этого процесса может быть разобрана психоаналитически, как на социальном, так и на индивидуальном уровне. Здесь мы имеем дело с базовым, пусть и «обобществленным», защитным механизмом расщепления и сопутствующим ему синдромом отрицания, проецирования и изоляции аффектов.

Чем больше драматизация сексуальных преступлений, их коммерциализированное освещение в СМИ, тем сильнее общественный резонанс. И то, и другое провоцирует популистские политические кампании «по требованию народа», приводит к ужесточению законодательства и судебной практики. По логике порочного круга все это, в свою очередь, только усугубляет упрощенчество и драматизацию в СМИ и массовом сознании. Чем усерднее политико-медийное упрощенчество рисует мир в черно-белых красках, тем глубже соответствующее восприятие укореняется в повседневной жизни и умонастроениях обывателей. Результатом этого, опять-таки, становятся поляризация и расщепление, всеобщая склонность к единомыслию и конформизму и неуемное желание «исповедоваться». За все это приходится расплачиваться элиминацией, дезинтеграцией и диссоциацией сознательных остатков фантазии и амбивалентности, которые иначе можно было бы интегрировать. Антагонистические образы добра и зла подвергаются как бы «химической очистке», и «антиидеал» зла проецируется на подходящих для этого индивидов. В этом процессе, который психоанализ называет проективным отождествлением, такие индивиды начинают восприниматься (и на когнитивном, и на аффективном уровне) как воплощение антиидеала. В результате они чувствуют себя «плохими», «никчемными» и становятся еще более агрессивными и опасными. И в то же время «положительный» идеал подвергается еще большей «стерилизации»: на этом «образе добра» стараются не допустить ни пятнышка, чтобы сквозь него не проступил «лик зла».


ЗАМКНУТЫЙ КРУГ

Одним из компонентов цивилизационного процесса является диалектическое развитие, как его определил Н. Элиас: уменьшение насилия в обществе и его монополизация государством. При этом самоанализ и плоды просвещения о человеческой психике, об универсальности агрессии и сексуальности, об их деструктивных и позитивных вариантах, об их двойственности очевидным и парадоксальным образом приводят к формированию норм и педагогических установок, порождающих нереалистичные идеалы и антиидеалы, лишенные всякой двойственности.

Сегодня в науке и педагогике наблюдается стремление к воплощению просвещения и опыта в области сексуальности в новом идеале, или даже новой морали, которые будут рассматривать сексуальное поведение как предмет гражданского дискурса (Schmidt, 1998). Это стремление можно, конечно, считать «проектом современности», но также оно может быть и отражением подспудного желания защититься от сущности и реальности сексуальных и агрессивных импульсов. Термин «импульс» в данном контексте можно рассматривать как символическую аналогию или даже эссенциалистское обозначение архетипических сил природы в человеке: они никогда не станут полностью «цивилизованными» или подконтрольными. Насильственное и сексуальное начала в человеке содержат в себе универсальный, архаический, природный субстрат, который обнаруживает себя в бесчисленных трениях и конфликтах и поддается контролю лишь в определенных обстоятельствах и лишь до известной степени.

Огульное приложение фантазийного идеала, требующего «цивилизованного контроля» над собственными импульсами, ко всем, включая подростков, молодых взрослых и даже подростков с отклонениями и задержками в развитии, очевидно, отражает глубочайшее непонимание проблемы. В формировании этого идеала и, наоборот, представлений о «преступном» сексуальном поведении важнейшую роль играет психологический процесс расщепления, механизм защиты от двойственности и внутренней неуверенности. Все это ведет к отрицанию обществом проблем становления молодых людей, порождаемых ими конфликтов и регрессий и отказу проявлять какое-либо понимание и сочувствие.

Умение избегать насилия, понимать и быть понятым, сексуальность, основанная на взаимных чувствах, способность любить, радоваться, трудиться и страдать, усвоение норм жизни в обществе - все это требует длительного развития на основе опыта межличностных отношений, осознанной эмоциональности и вдумчивого самоанализа. Этот процесс нельзя «укоротить» одними лишь педагогическими методами. Общество должно создать организационную инфраструктуру, чтобы помочь этим процессам осуществляться. И все равно элемент неподконтрольности и непредсказуемости в человеческой сексуальности будет всегда. Процесс черно-белого «раздвоения» в отношении общества к молодым людям можно описать и в «социологических» терминах: с одной стороны, к ним все дольше относятся, как к «детям», а с другой стороны, к ним все раньше начинают предъявлять требования, как к «взрослым».

Утрата понимания и сочувствия к несовершенствам подростков сопровождается гипертрофированным восприятием совершаемого ими насилия и «выходящего за рамки» сексуального поведения. Это видно по утрированному, истеричному и крайне поверхностному восприятию, описанию и преувеличению случаев насилия в школе и сексуального злоупотребления детьми (Habenicht, 2002). И в то же время мы видим неожиданный рецидив тех идеологических мифов, от которых, как мне казалось, мы уже давно и окончательно избавились: несовершеннолетних опять стали рассматривать как совершенно асексуальных существ - вопреки всему, чему психологическая наука учила и учит нас на протяжении столетия. Ярким образчиком этого рецидива является рамочное решение Еврокомиссии (2002 г.) по борьбе с сексуальной эксплуатацией детей и детской порнографией. Юридическое определение «ребенка» в нем охватывает всех лиц моложе 18 лет. Многие другие определения в нем настолько расплывчаты, что по ним немалое число произведений литературы и искусства можно объявить криминальными. В соответствии с этим решением в январе 2003 г. германское правительство внесло на рассмотрение законопроект «О защите детей и подростков от сексуального насилия и эксплуатации». Хотя в нем и говорится нечто весьма абстрактное насчет социальной политики и профилактических мер, в общем и целом его основой является расширение и ужесточение уголовных наказаний.

Когда Европейский Союз вводит уголовный закон, обязательный к исполнению двадцатью государствами-членами и более чем 350 миллионами граждан, следует помнить о том, что было сказано в начале этой статьи: уголовное наказание представляет собой самый грубый вид вмешательства в человеческие права, поэтому его необходимо тщательнейшим образом проверять на соответствие принципам необходимости, целесообразности и пропорциональности. Уголовное право недопустимо использовать для защиты абстрактной морали, если не доказан вред рассматриваемых деяний для охраняемых ценностей и граждан.

Цель законодательства о сексуальных преступлениях - охрана права на сексуальное самоопределение и ненарушенное развитие личности и сексуальности как ее неотъемлемой части. С этой точки зрения, законодатели Германии и большинства европейских стран поступили весьма разумно, установив охраняемый возраст (возраст согласия) на уровне 14 лет, основываясь на достижениях психологии развития, сексологии и детско-юношеской социологии.

Законопроект ЕС бросает этим имеющим глубокую научную основу, проверенным временем стандартам нелепый вызов, определяя «ребенка» как лицо, не достигшее 18-летнего возраста. Он не делает ни малейшего различия между «жертвами» в возрасте, например, 4-х и почти 18-и лет. Такой уголовный закон обречен не дискредитацию и самоденонсацию. Кроме того, он нарушает принцип субсидиарности, выходя за рамки компетенции ЕС, ограниченной сферой транснациональных преступлений. Также он противоречит Конституции Германии, нарушая закрепленные в ней принципы уверенности, равенства и соразмерности, поскольку его формулировки крайне расплывчаты и допускают расширительное толкование, а предусмотренные в нем меры наказания чрезвычайно суровы.

Сексуальные правонарушители, не прошедшие необходимого каждому молодому человеку опыта формирования личности, упомянутого выше, должны рассматриваться как лица с задержкой процесса созревания и социализации, и вместо сурового наказания им следует назначать программы функциональной реабилитации. Но на нынешней волне популизма общество предпочитает наклеивать на них моральные ярлыки злодеев или биологические ярлыки девиантов, тем самым «раскручивая» коллективный механизм расщепления и исключения (Lautmann, 1987).

Те же механизмы действуют и в отношении жертв: распространенная в обществе драматизация сексуальных преступлений и остракизм по отношению к совершившим их лицам приводят к тому, что потерпевшие, в унисон с правоохранительными органами и лечебными учреждениями, отрицают участие жертвы в создании ситуации, благоприятной для совершения преступления, и долю ответственности за собственную виктимизацию. В результате многие жертвы, испытывая сознательное или подсознательное чувство вины, вынуждены проецировать его вовне, что только усугубляет нанесенную им травму.

Элемент насилия в сексуальности, проявляемый в относительно интегрированных и цивилизованных формах «парафилических механизмов», или «извращений», невозможно устранить (Berner, 1996). Его лишь можно направить в определенное русло, не игнорируя и не отрицая при этом его особенностей и опасностей. «Отлучение» людей с такими наклонностями от общества контрпродуктивно и деструктивно. Создаваемые ими напряжение и потенциальную «взрывную силу» следует выводить на сознательный уровень и позитивно интегрировать через социальные ритуалы переживания, осмысления и реализации под контролем специалистов. Примером этого может служить «субкультура» садомазохизма. Однако проблему педофильных вожделений и переживаний следует решать как-то иначе, поскольку дети не могут быть равными партнерами (Dannecker, 2001).

Мы уже говорили о том, что уголовное законодательство само по себе противоречиво: с одной стороны, в нем официально декларируется цель реинтеграции осужденных в общество, в частности, путем лечения, с другой стороны, принудительное лечение несет в себе риск абстрактного нормативизма и завуалированного наказания без должного внимания к реальным проблемам пациента, особенно если психотерапевт при этом еще и обязан отчитываться перед властями об «успехах» и «неудачах» лечения (Böllinger, 1995).

И все же вопрос остается открытым: откуда берутся в обществе все эти рецидивы и откаты? Ведь, повторюсь, германская статистика половых преступлений весьма благополучна и не дает ни малейших оснований для тревоги: вот уже 30 лет подряд мы видим неуклонное снижение показателей по всем основным категориям (Bundesminister, 2002; Egg, 1999). И даже за рост статистики насильственных преступлений почти целиком ответственна лишь очень небольшая группа крайне асоциальной молодежи (Bundesminister, 2002). Также и вероятность рецидива после стационарного лечения на практике не превышает 20%, а в СМИ подвергается безудержному преувеличению (Egg, 2000; Elz, 2001, 2002; Nowara, 2001).

Единственное, что, по-видимому, не изменилось, - это сверхдетерминированность и неопределенность сексуальности как на индивидуальном, так и на социальном уровне. С одной стороны, мы видим сильнейшее давление, оказываемое на сексуальность индивидуализацией и диверсификацией стилей жизни, «распылением» межличностных отношений (Sigusch, 2001), с другой - ее растущую коллективную десублимацию, порождающую конформистские нормы и боязнь им не соответствовать. Свойственный нашей эпохе процесс отчуждения и распада межличностных связей, внешне выглядящий как то, что принято называть индивидуализацией и глобализацией, отражается и на внутренних свойствах психики, возрождая архаический страх. Этот страх, в свою очередь, запускает индивидуальные и коллективные защитные механизмы расщепления, проецирования и отрицания - ведь «сотворение» всевозможных табу, богов и черно-белых «моралей» всегда было и остается главным средством как психологической защиты от страха, так и концентрации и осуществления власти.


ЗА ВОЗВРАЩЕНИЕ К МЕЖДИСЦИПЛИНАРНОМУ ПОДХОДУ В ПРАВОВОЙ НАУКЕ

Основываясь на вышеизложенном, позволю себе призвать моих коллег и законодателей вернуться к принципам и тенденциям семидесятых и одновременно модернизировать нашу науку и законы и привести их в соответствие с требованиями нового тысячелетия. Для решения проблем современного общества и мира используемые ныне подходы к написанию законов как никогда неадекватны. Мне кажется жизненно важным включить в законодательные процедуры стадию анализа результатов исследований общественных наук, психологии и сексологии, с тем чтобы лучше оценивать реальность рассматриваемых общественных проблем, уместность вмешательства в них государства, а также инструментальную и символическую целесообразность и пропорциональность предлагаемых для их решения формулировок и санкций.

В заключение перечислю некоторые важнейшие моменты просвещенного, научно обоснованного подхода к формированию законодательства о сексуальных преступлениях:

Уголовное законодательство должно быть полностью очищено от моралистского подхода к проблеме сексуальных преступлений. Его нужно строго ограничить рамками санкций за четко определенные действия, причиняющие конкретный вред конкретным лицам. Для решения проблем защиты малолетних и несовершеннолетних необходимо продолжение научных исследований и возобновление общественного дискурса, свободного от какой-либо драматизации и популистских представлений.

Библиография

Также см. my space counter

Hosted by uCoz